В момент смерти, или критического состояния, или наркотической псевдосмерти, в сознании часто возникают обширные эволюционные перспективы. Мы определяем это как седьмой контур нервной системы.

Тимоти Лири

Философия – не объяснение мира и не способ его переделать, философия есть мир в его подлинном значении. Исток философии – смерть. Именно в ней философская мысль – естественная философичность мышления, спрятанная в человеческом существе, – обнаруживается.

Около тридцати тысячелетий назад, в период граветийской культуры, человек устраивает церемониальные похороны. Смерть становится элементом сознания; человек не только осознает смерть, но и начинает мыслить ею (черепа Homo sapiens idaltu со следами «полировки» кости, обнаруженные в Эфиопии, следует рассматривать как практику ритуального убийства).

С приходом смерти в мышление возникает философская рефлексия. Мы не знаем, что именно чувствовал тот далекий человек, когда обустраивал могилу своим сородичам: горевал или, наоборот, испытывал радость, отправляя родственника в более надежный мир, или же, отправляя его туда, знал, что расстается с ним лишь на время. Важно другое: вошедшая в сознание человека смерть навсегда изменила его способ мыслить. Трансцендентное возникает из рефлексирующей смерти. Бог вторичен по отношению к протофилософскому акту – к сожравшему смерть сознанию.

Похороны – первичный философский акт, первое суждение об абстрактном. Придумав хоронить сородичей, человек вывел свою мысль в сферу неведомого. Понимание этой сферы может произойти исключительно в философии, поскольку смерть немыслима в понятиях о существующем. Зачем мертвому похороны? Детский вопрос, на который можно ответить однозначно: похороны нужны живым. Кто-то скажет: «Следовательно, философия существует исключительно для осознания смерти, которая есть ее непременное условие». На что следует возразить: философское сознание есть условие смерти, но не в том смысле, что философия делает смерть возможной, а в том, что ее распознает как таковую. Смерть не приходит к тому, кто не знает, что умрет.

О смерти писал Фрейд, он ввел ее в качестве объекта изучения, который остался у него причиной страха. Смерть у Фрейда стала «эмпирическим» доказательством наличия бессознательного. Человек сокровенно боится умереть, значит, этот страх находится в бессознательном. Но это еще не умение мыслить смерть. Джим Моррисон мог бы сказать что-нибудь вроде I want to fuck death, что отнюдь не означает желания, как в случае с матерью. Fuck death может иметь только отрицательный смысл: «пусть идет ко всем чертям, убирается вон» и т.п. Кто-то даже заметит в этом тавтологию, поскольку fuck и death, на уровнях, которые интересовали Фрейда, одно и то же. Несмотря на все попытки осознать смерть, предпринятые до и после классического психоанализа, западное понимание смерти как отсутствия не решило проблему. Апофатическая модель, заимствованная у теологии, даже если и оказалась эффективной в случае с трансцендентным, неприменима к смерти. Казалось бы, Бог так же непознаваем, как и смерть, его присутствие открывается только тому, кто стал им самим (не случайно Мансур аль-Халладж, сказавший «я – Бог», а затем поэт Сеид Насими, повторивший эти слова, – оба заплатили за них жизнью).

Поначалу боги болели, пропадали и умирали, как люди. Так, в самом начале истории умер шумерский бог плодородия Думузи. Все начиналось хорошо. Женившись по желанию, в полном согласии с ритуалом, Думузи впоследствии был отдан своей женой на смерть, точнее, на вечную смерть. Несколько раз он спасался бегством, но злые посланники преисподней его все равно настигли, невзирая на помощь бога солнца Уту. История Думузи – первое записанное драматическое повествование о неизбежности смерти. Вся история есть повествование об этой неизбежности.

Когда Ницше говорил о смерти Бога, он имел в виду другое – конец единого Бога, одного на всех, самой идеи божественного, но на деле его афоризм стал значить нечто большее. Человек разучился осознавать смерть и, как следствие, изменилось его сознание. Оно перестало воспринимать философию. Поиск спасения, которым занимались все мировые культуры, в Европе закончился. Смерть победила, не наступив de facto. Сегодня Европу населяют дваждысмертные: те, кто знают, что умрут, и кто по своей воле отказались от философской рефлексии.

Мы исходим из той аксиомы, что нет сознания, желающего своей смерти. Осознание индивидуальной смерти, возникновение идеи Бога – самая фундаментальная революция, которая произошла с человеческим сознанием. Сегодня человек на пороге другой революции: предстоит осознание смерти как ментального события, то есть произведение максимального философского действия, на которое только способно сознание, в результате чего произойдет радикальная трансформация смерти и Бога.

Слабые рассудки не могут обойтись без этих двух, призывая к построению пусть даже иллюзорной онтологии, которая всегда лучше, чем запредельная неизвестность. Тем, кто и в наши дни повторяет эти требования, а их немало, пора на покой. Новая революция сознания не осознает смерть (и Бога), а ее отсознает, позволяя человеку построить самого себя после смерти. Конец истории, о котором говорят более трех десятилетий, если и произойдет, то может иметь только вид отсознанной смерти. Поясним: с самого начала перед сознанием встали две фундаментальные задачи, которые и определили его природу, – осознание смерти и трансцендентного. Обе эти задачи остались нерешенными. Решить их значит реализовать самое природу сознания. Речь не идет о негативном снятии – по Гегелю – идеи смерти и идеи Бога, а именно об их осознании, или отсознавании, т.е. лишении существования. Осознанное не существует (не подчинено смерти), существующее не осознано.

Смерть имеет место за пределами сознания, в существовании, но не за пределами возможности ее осознать. Однако сложность смерти состоит в том, что она не имеет своей собственной онтологии, которой ее можно лишить. Значит, возможно осознать ее неонтологически – не как объект и даже не как событие, а как определенное время самого сознания. Метафизика дает такой материал, ибо вся она порождена направленным на смерть рассудком.

Что означает мыслить смерть? Парадоксально – и этот парадокс упустило сознание, – но мысля смерть, метафизик на самом деле мыслит только свою зависимость от нее, формируя тем самым тип танатологического субъекта. Смерть же ускользает от сознания, которое воспринимает себя как существующее. Декартова формула соgito ergo sum оказывается недостаточной для выхода из сознания зависимости от смерти. Поэтому фундаментальная недостаточность сознания заключена в само-осознании как существующего.

Задача ясна: отсознать смерть путем устранения всех онтологических помех, возникающих вместе с идеей существования.
Жертвенное сознание не может осознать смерть из-за того, что связано с ней онтологически. Философия разрывает такую связь сознания и смерти.

В Европе смертельное не только включено в производство культуры, оно находится в непосредственной связи с божественным. Смерть и Бог реализуются как две инстанции – первая и последняя – сознания. Ницше поставил современников в тупик: если Бог умер, то как его хоронить? Как хоронить того, кто сам является причиной похорон? Сознание не может осознавать свое отсутствие везде.

Философия по определению не региональное занятие, каким она фактически стала после Второй мировой войны. Средневековые купцы преодолевали межконтинентальные дистанции, философы решили этого не делать. Философская карта Европы стала сильно напоминать церковные приходы где-нибудь в феодальной Германии: молись и плачь по месту жительства. Только глупцы или «последние европейские гуманисты», запуганные администрацией своего факультета, считают, что они могут сегодня мыслить философски, не учитывая, скажем, индийскую традицию. Философия, разлинованная на квадратики «компетентности», которой часто оправдывают бездарное текстопроизводство, не должна и не может называться современной. Когда результативный философский поиск велся с чьего-то разрешения или, того хуже, под самоцензурой? Теперь так: мыслим в рамках, пишем корректно, знаем, что положено. Мысль зажата жерновами комфорта, главное достоинство всякой мысли сегодня – ее безобидность.

Но существует другое «сегодня», вырастающее из различных интеллектуальных практик в единый когерентный проект: речь идет о возникновении особого класса мыслителей, способных строить свои теории, включая в них – прямо или косвенно – Индию и Европу. Подчеркнем: речь идет не о специалистах по тому или иному «квадрату», а о философах, отмысливающих мир в его бытии. Так возникает сознание, убивающее смерть.

Индоевропейское мышление – это сопротивление: именно в Индии вопрос о смерти стал самым серьезным испытанием сознанию, из чего возникло сопротивление, которое в классическом буддизме превращается в проблему преодоления человека как границы. Осознать смерть, но не как данность того, что все конечно, а в качестве состояния сознания, которому такая данность неизвестна. Выход во внешнюю смерти реальность, где последняя превращается в ментальный предмет, радикально отличает сознание от бытия. Шанкара и Гегель ошиблись, отождествив одно с другим. У смерти нет бытия, потому что там, где она есть, «есть» исчезает. Понять это не требует большого труда. Поэтому философское сознание есть не только условие смерти, но и путь к ее преодолению. Если осознать смерть как то, что не имеет данности и подчинено сознанию, и этим наделено онтологией, результатом станет не самосознание, суть которого в размышлениях о конечности человека, а рождение в индивиде суперсознания, не знающего времени смерти.

Философия сильнее Бога, потому что она исходит из идеи смерти, и только философия может отменить обе эти идеи.

В Европе хоронили покойника, в Индии – саму смерть. Последняя держалась в состоянии осознавания, в Европе – смерть держит сознание в страхе. Однако эти различия, какими бы существенными они ни казались, не должны стать препятствием к приведению обеих сторон, насколько это возможно, к философскому единству. Не так важно, что в санскрите нет понятия «философия», а в греческом языке нет «дхармы» или «санкхьи». Тот, кто мыслит подлинно, найдет подходящее слово. Когда мы говорим «приведение», то это следует понимать не столько исторически, сколько ментально – как соединение энергии сознания с желанием знать.

Повторим: речь идет не о компаративизме; не о сравнении упанишадистской доктрины ātman-brahman с идеей Спинозы deus sive natura, не о сопоставлении онтологии Фомы Аквинского с махаянской tathāgatagarbha или сближении saṃtānāntarasiddhināmaprakaraṇa

(«Обоснование бытия других») Дхармакирти с текстом Шуппе «Солипсист». Мы не сближаем, вместе с Хаджиме Танабэ, христианский кенозис и буддийскую шуньяту на том основании, что обе идеи приведут нас, ищущих спасения, к «чистой земле» (浄土宗 дзёдо-сю), к абсолюту.

Когда мы говорим об индоевропейской философии, мы говорим о типе мышления (разумеется, не в плане его оценки), которое есть – вернее, было, но еще может быть – подлинно философским. Подлинной является лишь та философия, которая умеет ставить под вопрос все, начиная со своих основ. Лучшие примеры: мадхьямика Нагарджуны, Декарт, феноменология Гуссерля, впоследствии оттесненная Хайдеггером в сторону псевдо-теологии. Такое оттеснение описывается греческим термином μετάνοια, что соответствует японскому 悟 (сатори) или 見性 (кэнсё). Японский оппонент Хайдеггера Хадзиме Танабэ предпочитает термин 懺悔 (санге) – кувырок мышления в экзистенцию, исповедь в своей вине. Сознание вины (санге) удерживает субъект в онтологии, меняя –

если считать, что оно выводит «из-ума» – не сознание, а осознавание своего существования. Санге оказывается ближе к Sein-zum-Tode – окончательной онтологизации сознания. Исповедь превращает сознание в бытие. Исповедальное сознание производится из самого существования, оно знает себя только как препятствие. Сравнивая себя с иудейскими пророками, Танабэ претендует на универсальный характер санге. Буддийская пустота (шуньята), усиленная евангельским коллективным чувством, постигается при помощи санге экзистенциально. Сознанием вины человек избавляется не от вины, а от самого сознания. «Бытие и время» принадлежит жанру исповеди, где мысль, обращенная к бытию, ищет для себя онтологическое оправдание. Мысль оправдывается за то, что она есть. Исповедальный тон этого трактата объясняется его общими предпосылками. Мышлению о бытии мешает само мышление. Оно временно и самоустранится, как хороший слуга. Это пример метафизики антисознания, приручившей человека к смерти и покорности перед существующим.

Новую теорию сознания нужно строить в индоевропейской перспективе, не осознанием своей вины и уж отнюдь не принятием последней в качестве трансцендентального старта самого мышления, а как теорию сознания, устраняющую существование (tattva) в качестве условия. Мысль, не мыслящая себя существующей, точнее, не зависящая от такого мышления, становится философской. Вся индоевропейская философия, то есть тексты, где ставится задача освоения сознания, достижения его чистого состояния, имеет в качестве основания мыслящего субъекта самопожертвования. Мыслящий субъект – жертвующий субъект, субъект, осознающий себя как жертвующего.

То, что философия – единый мировой процесс, как и то, что она состоит из фундаментальных философских действий, доказывается любым примером, взятым из нее самой. В Индии отмена буддизмом доктрины атмана-брахмана, то есть идеи абсолютного знания, а в Европе отмена релятивистской физикой абсолютного пространства классической механики – события одного порядка. Не имеет значения, что они относятся к разному историческому времени, которое не совпадает с философским временем  (время – это осознанный элемент существования). Факт отмены абсолюта, как и его инаугурации, принадлежит философии.

Большинство индийских философских систем, как и европейских, являются учениями о спасении. Между тем философии следует не создавать учение о спасении, а быть им. Мыслить философски – уже практиковать бессмертие.

Что тогда значит: мыслить философски? Во-первых, мыслить в принципе, ибо мышление есть философское состояние (никакого другого мышления, кроме философского, не существует); во-вторых, философское мышление есть сопротивление, которое неминуемо дает человеку продвинуться на один шаг дальше от того места, где он находится в данный «момент». Такое сопротивление отодвигает смерть, как ментальную, так и физическую. Фундаментальная характеристика смерти – отсутствие мышления. В смерти нельзя мыслить, но можно мыслить смерть. Человек, научившийся этому, то есть homo philosophicus, научается сопротивляться лжи, которая сегодня тождественна самому присутствию в мире. Отсюда задача: сегодняшний политический мир, основанный на тотальной лжи, нужно заменить на философский путем модификации индивидуальных сознаний. Речь идет о революции нового типа (о чем  ниже).

Философия неотделима от риска. Рисковали все: Аристотель, Роджер Бэкон, Декарт, Спиноза, Асанга, Шанкара, Гуссерль… Философский риск заключается в том, что, начав мыслить, ты скорее всего не получишь никакого результата, тем более это не принесет никаких благ. Подлинное мышление не приносит благ и не ведет к комфорту, поскольку в каждый момент его нужно начинать заново.

Философскую мысль невозможно иметь в качестве опоры, с этим столкнулся Декарт, когда пытался при помощи акта мышления спасти идею существования. Это невозможно, поскольку философская мысль лишает мыслящего возможности подумать о себе. Когда в «Кризисе европейских наук» Гуссерль говорит о философе, способном исключить мир из самого поля мысли, то он не дает ни малейших гарантий существования или ментального комфорта, к которому приучает постмодернизм (эмпирический опыт XX века показал, вернее, доказал иллюзорность таких гарантий). Философская мысль пришла к этому значительно раньше истории, опережая последнюю, а не плетясь за ней, приходя к ее руинам, как считал Гегель.

Мы вступаем в эпоху армагеддона между политикой и мыслью (культурой), манифестированной прежде всего в философии. В ХХ веке политика предложила пути к спасению – задача, с которой она не способна справиться по определению, ибо политическая сотериология всегда служит прямым интересам небольшой группы людей, находящихся у власти в данный момент. Подобный проект лжив онтологически, то есть в своей природе.

Политика – это тантра лжи. Нигде не находится большего объема лжи на единицу высказывания, чем в политическом тексте. Самым честным оказался проф. Лео Штраус, тихий американец хайдеггерианского происхождения, на идеях которого в США к власти пришли неоконсерваторы. Чтобы быть эффективными, нужно сделать из политики эзотерику, то есть допустить одновременное существование «благородной лжи» и скрываемой правды; первая – для масс, вторая – для своих, благородных, которые управляют первыми. Честность Штрауса в том, что он об этом говорил прямо тем «своим», кто потом применил его принципы на практике. Из недавних примеров: химическое оружие Ирака – благородная ложь ради высоких принципов добра и демократии. Если Штраус легитимизировал политическую ложь, то в смысле сущности самой политики он не добавил ничего нового.

Аксиома: любая политическая власть, которая видит себя хранительницей высших принципов, лжива и лицемерна.
Массы продолжают верить, что в конечном счете власть хочет им добра, они верят в добрую волю властителя, в его благородную ложь.

Только ментальные кастраты, живущие вне философской рефлексии, которые никогда не испытывали вкус живой мысли, могут позволить себе верить в благие намерения сегодняшних политических элит. Им говорят: «Мы вас презираем, вы – сырье, из которого мы делаем деньги, на которые Мы покупаем вашу веру в нас. Голосуйте за нас!» И они голосуют.

Кант мог себе еще позволить верить в политику, будто предвидя Венское соглашение (1814–1815), этот второй Вестфаль и прото-ООН, где европейские государства попытались создать структуру для поддержания прочного порядка. Однако позже это соглашение использовали не столько против войны, сколько для подавления восстаний 1848 года. Но при Канте политика еще находилась под Наполеоном, что означивало ее как проект.

Если количество мыслящих людей в мире увеличить хотя бы до 2%, мир изменится радикально. Именно сейчас, когда философия, часто при помощи плохо составленных университетских программ, превращается в ремесло, которое, понятно, не приносит достаточного заработка, когда роль философии, как и интеллектуальной деятельности в целом, низведена до состояния обслуги той или иной политической власти, что устраивает многих современных разжиженных интеллектуалов, – именно сейчас нужда в философии колоссальна. Почему? Потому что нынешнее время напоминает итальянскую Скапильятуру («содружество растрепанных») – реакцию творческих людей на ситуацию, сложившуюся в Италии в середине 1860-х гг.: разочарованность, душевная опустошенность, пессимизм, вызванные крушением идеалов Рисорджименто.

Манифест Философии. Аркадий Недель (отрывки)

Аркадий Недель (1969, Ленинград) – философ, прозаик, ученик Ж. Деррида. Публикации: Логос, Художественный журнал, Зеркало, Критическая масса и др. Жил в Москве и Израиле. Живет в Париже.

Источник